Поэты о Михаиле Айзенберге
23 июня исполнилось 70 лет поэту, критику, эссеисту Михаилу Айзенбергу. В этот день Colta уже опубликовала опрос о значении поэта для современной словесности, однако вслед за Львом Обориным, откликнувшимся на этот опрос на «Горьком», мы считаем, что «Айзенберга много не бывает», и продолжаем разговор, задав трём современным поэтам три вопроса:
1. В чём, на Ваш взгляд, состоит значение Михаила Айзенберга для современной поэзии?
2. Что значит для Вас Айзенберг? Испытали ли Вы влияние Айзенберга в человеческом или же в литературном смысле?
3. Видите ли Вы влияние поэзии Михаила Айзенберга в последующих поколениях и, если да, каково оно? В стихах каких поэтов оно отражается более или менее явно?
В опросе участвуют Ростислав АМЕЛИН, Наталия ЧЕРНЫХ, Дмитрий ВЕДЕНЯПИН
Ростислав АМЕЛИН:
Судьба познакомила меня с Михаилом Натановичем раньше, чем с его стихами. Было это в Липках. Тогда он ещё вел семинар журнала «Знамя». Я был в Липках не на поэзии, а на переводе (журнал «Иностранная литература»). Вечерами поэты сидели в кафе и курили, ведь пока разрешалось курить в заведениях, где можно ещё и выпить и закусить, поэзия процветала. Я познакомился с Женей Никитиным, и он в свою очередь познакомил меня с Айзенбергом, но стихов его я ещё не знал, и мы просто беседовали. Вернее, М. Н. рассказывал истории, а семинаристы и другие неравнодушные слушали и запоминали. От этого стола исходила особая энергетика, ведь за ним читали наизусть великую русскую поэзию.
Мандельштам, Ходасевич, Блок, Случевский, Пушкин, Пастернак, Цветаева – стихи вспоминались сами, не было никаких предзаданностей и правил, не было специальных разборов, попыток понять, «как это сделано». Я помню много стихов. И много стихов, услышанных за тем столом, стали пищей для ума на многие годы:
и ангелов наотмашь бью,
и ангелы – под провода…
Мы собирались каждый вечер, выпивали и вспоминали стихи, М. Н. рассказывал истории, которые с ними связаны, сюжеты из разговоров с поэтами. Это был мой первый неофициальный семинар, и Айзенберг, сам того не зная, стал моим первым, как говорят в Литинституте, мастером. Духа учительства и какой-то надменности не ощущалось в принципе. Я вернулся из Липок и стал писать больше стихов, а переводы забросил, осознав, что это либо ненужно, либо невозможно. Прошёл год, или два, и я подал в Липки свои стихи. Но Айзенберг в тот год решил прекратить с ними сотрудничество и не приехал. Зато был Женя Никитин, и мы вспоминали тот стол, тот год, от которых остались вдохновляющие воспоминания и стихи в них.
В Москве мы продолжили общаться, Женя был тогда свободнее, чем сейчас, и возникла идея создать небольшой семинар поэзии для своих, в ОГИ, который напоминал бы о тех Липках, когда после основной программы все шли в кафе, выпивали, курили тонны сигарет и читали вслух Ходасевича, Мандельштама. Так и решили. Собрались, потом ещё раз собрались. М. Н. был нашим «мастером поэзии», мы читали свои стихи, обсуждали их, выпивали коньяк из маленьких фляжек, и среди нас бывали разные молодые поэты, которые, возможно, сейчас уже не помнят, как мы тогда сидели и читали. Там звучали в том числе статьи Делеза и Бадью, М. Н. поддерживал новые взгляды, никто не уходил расстроенным, заплаканным, с перечёркнутыми подборками, все было предельно непредвзято, свободно и крайне вежливо, возвышенно, но без экзальтации, без каких-то сумбурных правил, но благородно, если так можно описать атмосферу, царившую на наших встречах. Потом у всех возникли новые компании, дела, М. Н. ссылался на усталость, семинар прекратил существование, которое и с самого начала было эфемерным, несмотря на огромный вклад в память, которую произвёл во мне. Спустя уже почти 6 лет я понимаю, читая Айзенберга в Журнальном зале, я понимаю, что всё, что мне так запало в душу от этих встреч с М. Н., осталось в его поэзии.
Вот, что такое «атмосфера» в стихах: это когда пространство-время, запечатлённое в тексте, вызывает переживания, близкие к тем, которые испытывал поэт, когда переживал то, что впоследствии запечатлелось в тексте. Суггестия, понимание, возникающее благодаря поэзии между людьми, огибает факты, спорные моменты, различия в опыте, возрасте… минует погрешность языка и невозможность сказать то, что виделось, познать то, что сказано. Все это уходит на второй план, эстетики или философии, пока на первом – соприсутствие пишущего и читающего как двух поэтов, созерцающих подлинную действительность, которая никогда не станет нам понятна.
Читая стихи Айзенберга сейчас, я слышу многие стихи, звучавшие за тем столом, как если бы они были ключами, но не к стихам, а к подлинной действительности, которая в них всегда по-разному открывается поэту. Я не хочу отбрасывать «традицию», читая стихи М. Н., потому что мне дороги эти воспоминания, и я просто рад, что оказался в нужном месте и в нужное время, так, что теперь могу об этом рассказать. Стихи М. Н. заключают в себе тайну поэзии, которая меняет нашу реальность, преображая момент так, что из него можно выйти на короткий миг в подлинное существование, и этим поэзия Айзенберга близка к вечности, наравне с Тютчевым, Лермонтовым, Фетом – поэтами, обладавшими особым видением, которое как опыт запечатлено в речи, в которой мышление, произнесение, написание и чтение слиты в единый экзистенциальный момент. Проще говорить о стихах М. Н. невозможно, чтобы хоть что-то было сказано верно, а сложнее и не хочется, потому что я действительно чему-то научился у этой поэзии.
Гроза и так далее
Мутный день зачернённый.
Гром гремит.
И как будто устав,
замедляясь, проходит состав,
динамитом одним начинённый.
Сквозь поток проливной
в темноте, не дождавшейся вечера,
в обступающей чаще лесной
сразу тысяча окон засвечено.
Тишина и спокойные дни
никому не обещаны.
Только молний мгновенные трещины
разбегаются, только они.
Наталия ЧЕРНЫХ:
Стихотворения Михаила Айзенберга, кроме одного и любимого в юности, в мой круг чтения не входили, не входят, да и вряд ли войдут. Однако это вкусочничество не значит, что прочитала только это стихотворение и не знаю, что Айзенберг – возможно, последний Рыцарь Неофициального Образа Поэзии, что он бескорыстно радуется успехам других поэтов, а это в современном сообществе редкость, что он не только Рыцарь, но и Хранитель. Без него не увидела бы мир причудливая проза Павла Улитина и точные, нервные, необходимые теперь каждому литератору литературно-мемуарные опусы, которые при желании можно отнести к критике.
Мне интересен Айзенберг как Великий Магистр. Как первый в иерархии он умеет стихи (именно так: умеет стихи) намного лучше остальных орденоносных литераторов, и это не обсуждается. Но мне важнее сам образ: нечто скользящее тенью, на вид смиренное и всё же абсолютно знающее себе цену, пытающееся вдруг скрыться и не уходящее в то же время от диалога. Он держит, содержит, хранит и иногда указывает: где, что, как и когда. При этом собственно ордена нет, но ведь так приятно чувствовать себя членом некоего таинственного ордена. К тому же Михаил Натанович по образованию архитектор. Как и Андрей Макаревич, с которым они почти ровесники.
Меня не оставляет ощущение некоего неумного витка судеб, нами же и устроенного, в котором однако есть за чью руку взяться. Термин «семидесяхнутые» однажды лёг на душу, и теперь я с ним живу, как вдова военного с гранитным камушком в груди (косвенная цитата из суперпопулярной песни Васи Обломова «Еду в Магадан»). Шутка про камушек была чем-то вроде эпилептического припадка, а теперь следует серебряная ложка.
Из семидесяхнутых в московской (можно взять чуть шире) литературе, наверно, один только Айзенберг сохранил некое поступательное движение, необходимое для того, чтобы устроиться внутри времени и идти вместе с ним так, чтобы прошлое оставалось в коконе, а не падало в небытие. «Московское время» было великолепно и гениально, почти все авторы живы и любимы, но в целом не покидает чувство раздутости идеи и симулятивность образа, его копируемость и объяснимость. На литвечерах, сидя в глубине слушающе-пишущей публики, мне не раз приходилось слышать такое: какой это стиль? а, «Московское время»! И это, увы, уже не комплимент. Поэзия Сергея Гандлевского для меня никогда особо с «Московским временем» не ассоциировалась, что, возможно, и неверно, но оправдано особым почерком этого автора, изменчивым и всё равно узнаваемым.
Но только Айзенберг сохранил равность самому себе и поразительную устойчивость, что именно для семидесяхнутых редкость. Известный текст Валерия Шубинского подводит читателя к мысли о единственности Айзенберга в современном московском литературном поле. Возможно, так и есть. Мне кажется, это очень трудно – нести накопленные за годы подполья тексты, пережившие торопливую инфантильную оттепель и теперь снова, на наших глазах, вмерзающие в воздух. Но Великий Магистр всегда где-то рядом, к нему можно в случае чего обратиться. И не нужно ехать в Новый Свет.
Дмитрий ВЕДЕНЯПИН:
1. Михаил Айзенберг – несомненно, одна из центральных фигур в современной русской поэзии. Уникальность Айзенберга и важнейшая роль, которую он играет в сегодняшней культуре, связаны с тем, что он как никто другой умеет и писать стихи и говорить о стихах, слышать стихи и понимать стихи.
2. Айзенберг для меня – пример того, как можно и нужно жить, чтобы твои стихи чего-то стоили. Недосягаемый пример сосредоточенности и – простите за пафос – ответственности за сказанные слова будь-то стихи, проза, устное выступление или просто реплика в разговоре. Испытал ли я влияние Айзенберга? Думаю, что да. Во всяком случае, Айзенберг и как поэт, и как личность для меня очень много значат. Я по мере сил пытаюсь учиться у него.
3. Айзенберг – настолько крупное поэтическое явление, что, на мой взгляд, ни один из по-настоящему талантливых поэтов просто не может пройти мимо него. Разумеется, я вижу следы его влияния в стихах многих поэтов. Говорю не о подражании – ясно, что чем поэт одарённее, тем меньше он на это способен – а о присутствии некоторого поэтического вещества (или элемента), которого, вероятно, не было бы, не знай автор стихов Айзенберга. Этот «элемент» мелькает то тут, то там практически у всех лучших поэтов последующих поколений.
